Письма Марины, или Пытка ревностью

психологическая драма в одном бездействии

Марина Цветаева

(«Попытка ревности»)

Вы можете никому не давать читать моих писем?

Я «сидеть втроем» совсем не умею.

Марина Цветаева

 (из письма)

Константин, 30 лет

Муна, 27 лет

Она, выглядит чуть старше 30 лет

*Все реплики, которые произносит Она, – отрывки из писем Марины Цветаевой Константину Родзевичу.

Париж, 1926 год

Гостиная. Скромная обстановка: каминная печь, обеденный стол и два табурета, сервант, в стороне два кресла и журнальный столик. На журнальном столике перевернутая раскрытая книга. Муна сидит за обеденным столом, наливает в кружку чай, пьет. Руки Муны дрожат, глаза мигают слезами.

А Она существует в параллельной реальности, беззвучно, замедленно и иногда хаотично перемещается по комнате. Входит Константин с охапкой газет и цветами, дарит Муне скромный букет.

МУНА. Это что?

КОНСТАНТИН. Цветы.

МУНА. Вижу, что цветы. Разве есть повод? Зачем?

КОНСТАНТИН. За просто так. Без повода.

МУНА. Где ты был?

КОНСТАНТИН. Я тебе говорил, куда иду.

МУНА. Встречался с ней?

КОНСТАНТИН. Муна, сколько можно!

МУНА. Ответь. (пауза) Ответь, Костя.

КОНСТАНТИН. Отвечаю. Я не встречался с ней! Полдня проторчал в Сорбонне. Показать конспекты сегодняшних лекций?

МУНА. Клянись!

КОНСТАНТИН. Муууна! Как ты невыносима в своей беспочвенной ревности! Всё давно кончено, у неё любимый муж и дети, у меня красавица-жена. И, надеюсь, тоже скоро появятся дети.

МУНА. Любимый муж и дети никогда не были для неё помехой. То есть… для вас помехой. Ведь её муж, ко всему прочему, твой друг? (в ответ – молчание) Даже дружба тебя не остановила, Костя! А жена – удобное прикрытие. Ты женился на мне, чтобы не было подозрений и пересудов.

КОНСТАНТИН. Плевать я хотел на чужое мнение.

МУНА. А для чего тогда ты женился на мне?

КОНСТАНТИН. Лыко да мочало, начинай сначала!

Константин бросив газеты на журнальный стол,

берет раскрытую книгу, садится в кресло, с интересом листает и делает вид, что читает.

МУНА. Чтобы прочесть меня, как очередную книгу, и отбросить прочь?!

КОНСТАНТИН. Громкий выстрел, но, увы, мимо. Прицеливайся точнее. Чтобы попасть в мишень, которой нет.

МУНА. Непонятно, кому ты это внушаешь – себе или мне. (пауза) Мне всегда казалось, что я тебя понимаю. Или смогу понять. Но я ошиблась.

Константин молчит.

Она заглядывает в книгу Константина, затем отходит в сторону.

ОНА. «Вы сейчас сидите над какой-нибудь книгой – ах, все книги какие-нибудь, когда не можется их читать! – а Вам сейчас не можется, как будет ещё не-мочься много дней! – потому что Вам можется только ко мне, со мной».

МУНА. Каждый день ты берешь эту книжку в руки, но она всегда открыта на одной и той же странице. Не делай вид, что читаешь!

КОНСТАНТИН. А какой мне прикажешь делать вид?

МУНА. Я ничего не приказываю.

КОНСТАНТИН. Вид счастливого семьянина? Которому не доверяет собственная жена! За которым идет постоянная слежка – вплоть до номера открытой страницы в книжке! И которому нельзя выйти за порог собственного дома, не держась за женскую юбку. Была б твоя воля, ты бы на цепь меня посадила. А ведь доверие прямо пропорционально любви. Это известный закон! Это даже больше, чем закон, это… аксиома! Чем короче поводок, тем меньше любви в отношениях.

МУНА. Лучшая защита – нападение? Обвиняй меня во всем, обвиняй! Нет тебе доверия по известной причине. Потому что ты… бабник! Бабник! И все наши друзья в открытую зовут тебя бабником!

КОНСТАНТИН. Прямо-таки бабником? Странно, я ни разу не слышал… Они зовут меня Казановой!

МУНА. Суть одна! Ты предаешь меня, Костя.

КОНСТАНТИН. Друзья зовут меня Казановой, потому что я учусь на юриста! Казанова был юристом, отсюда и ассоциация.

МУНА. Казанова, в первую очередь, бабник! И только во вторую – юрист.

КОНСТАНТИН. Не бабник, а ценитель женской красоты! Чувствуешь разницу?

МУНА. Зачем ты читаешь мемуары Казановы?

КОНСТАНТИН. А зачем люди читают книги? Ответ очевиден – потому что интересно. Хочу дойти до его тысяча первой подружки – Генриетты.  Но как ты сумела заметить, надолго застрял на одной странице…

МУНА. Берешь с него пример?

КОНСТАНТИН. Каким образом? Я провожу с тобой сутки напролет! Если раньше я был холост и горяч, то сейчас я женат и спокоен.

МУНА. Ты спокоен, а я потеряла покой с тех пор, как мы приехали в Париж.

КОНСТАНТИН. Давай вернемся в Прагу.

МУНА. Что это изменит? Она будет преследовать нас повсюду.  Где бы мы ни жили! Ей нужен не просто дом, ей нужен наш дом! Ей нужен ты – любой ценой! Она хочет разрушить нашу жизнь! И сделать меня несчастной!

КОНСТАНТИН. Да кто – она?

МУНА. А ты не знаешь?

Когда начинает говорить Она, Константин и Муна на мгновенье вздрагивают.

ОНА. «Я хочу – немножко – быть в Вашей жизни: знать, где Вы спите и где Вы пишете, и куда глядите, когда глядите в окно. И чтобы что-нибудь в Вашей комнате говорило Вам обо мне. Чтобы Вы, возвращаясь домой, возвращались ко мне, в меня. Я Вам дома сейчас дать не могу, – дайте Вы его мне! Если я сейчас не могу жить Вашей жизнью, дайте мне по крайней мере – стоять над ней! Издалека – нельзя. Можно… но: сейчас это всё еще слишком горит и болит!»

Константин демонстративно приступает к изучению прессы.

КОНСТАНТИН. Если тебя смущает моё чтение книги, перейду к газетам.

МУНА. Что же нового в свежей прессе?

КОНСТАНТИН. Тебя правда это волнует?

МУНА. Надо быть в курсе информационных поводов для сплетен в светском обществе Парижа.

КОНСТАНТИН. Вряд ли я тебя чем-то удивлю или порадую… Прессу принес всякую, но, в основном, не свежую, а с душком – для изучения политической обстановки в мире. И в частности – в нашей родной стране.

МУНА. Прочти хоть что-то.

КОНСТАНТИН. (читает) «Недавно в Советской России в ГПУ был расстрелян капитан английской службы Сидней Джорж Рейли, ему было предъявлено обвинение в шпионаже».

МУНА. Боже! Боже!

КОНСТАНТИН. (читает) «С прошлого года Везувий бездействовал, но недавно снова заговорил. По утверждению директора специальной обсерватории, наблюдающей за вулканом, не приходится опасаться, чтобы извержение приняло угрожающий характер».

МУНА. Про вулкан интересней.

КОНСТАНТИН. И заметь – актуальней.

МУНА. На меня намекаешь?

КОНСТАНТИН. На всех женщин. Вы как вулканы: то мило бездействуете, а то – извергаете лаву необоснованных претензий!

МУНА. О чем еще пишут?

КОНСТАНТИН. (просматривая газеты) Беспризорные дети России, велогонки в Брюсселе, что еще тебя может заинтересовать… О самоубийстве Есенина подробная статья. О международном институте интеллектуального сотрудничества…

МУНА. О самоубийстве не надо. Газеты разные, а мысль одна – везде хорошо, кроме России.

КОНСТАНТИН. Так и есть. Это, к сожалению, факт.

МУНА. Россия работает в поте лица, но живет в нищете, а весь остальной мир постоянно празднует и гуляет, при этом совсем не бедствует.

КОНСТАНТИН. Вывод?

МУНА. А вывод простой. Эти газеты, книги, разговоры о будущем страны, из которой уехали навсегда, или страны, в которой никогда не будем полноправными жителями… Всё это подменяет главный разговор. О главном всегда молчим, Костя.

КОНСТАНТИН. А что – главное? Завтра специально для тебя куплю парижскую прессу. Город любви дышит иным воздухом – воздухом свободы. Вдохнем этот воздух полной грудью! Но предупреждаю – им можно отравиться.

МУНА. Не хочу никакой любви больше! А тем более – свободы! Это уловки, лазейки для грешников! Хочу просто быть с тобой рядом. Вдвоем.

КОНСТАНТИН. А мы разве не вдвоем? С тех пор, как поженились…

МУНА. В Париже мы живем втроем! Она преследует нас! Как тень! Ты же видишь её? Сделай что-нибудь!

КОНСТАНТИН. Кого? Где я должен  увидеть и кого?

МУНА. Вот же! Она сидит в кресле!

Она действительно сидит в кресле, но после слов Муны встает и идет к серванту.

МУНА. Нет, не в кресле, она идет к серванту!

Она резко разворачивается и идет к окну.

Муна изумленно смотрит, а Она вдруг начинает смеяться.

Громко и вызывающе смеяться.

МУНА. Вот она, вот! Она смеется! Смеется надо мной!

КОНСТАНТИН. Тебе надо к врачу, Муна. Срочно.

МУНА. Я вижу её! Я же вижу её! Смотри, смотри – вот она! Разве ты её не видишь? Или вы в сговоре?! Вы издеваетесь надо мной?!

КОНСТАНТИН. (оглядываясь) Как ты можешь кого-либо видеть, если здесь кроме нас никого нет?

Она плавно и даже немного неестественно ходит по комнате.

МУНА. Может, и нет. Но я её вижу. И она какая-то странная, воздушная, как будто не ходит, а летает. Может, это её душа.

КОНСТАНТИН. Ага, значит, ты видишь душу.

МУНА. Кто-то же здесь ходит, дышит, спит рядом с нами.

КОНСТАНТИН. Душа живого человека не может покинуть тела. Это галлюцинации, Муна! Я найду тебе хорошего доктора.

МУНА. Откуда ты знаешь, что душа может, а что нет. Я её отчетливо вижу, понимаешь? Что это, если не душа?

КОНСТАНТИН. Призрак отца Гамлета?

МУНА. Может, и призрак! Не исключено!

КОНСТАНТИН. Не ожидал, что дочь священника будет рассказывать мне о призраках.

МУНА. Я родилась в семье марксистов, священником папа стал позже.

КОНСТАНТИН. Твой отец был марксистом? Вот это новость!

МУНА. Молодой человек имел право на заблуждение. И во мне отразились его сомнения и духовные искания. «Не лучшим образом» отразились. Так говорит он сам. В детстве я доставляла немало хлопот родителям… Трудный ребенок. Но я и сама мучилась не меньше, чем они.

КОНСТАНТИН. Мда… Марксизм – тоже своеобразная религия. Это не только мое мнение. Так считают современные философы. В чем разница – христианство или марксизм? Не все ли равно?

МУНА. При папе подобного не ляпни!

КОНСТАНТИН. А если ляпну? Разве я не имею права на заблуждение? Грешить и каяться – два главных принципа христианства, два кита.

МУНА. Отнюдь, Костя, не эти принципы в христианстве главные. Вместо мемуаров Казановы советую тебе почитать Библию.

КОНСТАНТИН. Покажи мне тех, кто читает Библию. Священники не в счет. Покажи мне тех, кто неукоснительно соблюдает все заповеди. Религия в обществе держится на стадном инстинкте. А возможность раскаяния и прощения умаляет значимость греха.

МУНА. В Сорбонне тебя учат богоборчеству?

КОНСТАНТИН. Богоборчество у человека в крови, тут учить не приходится. А юриспруденция – тоже своеобразная религия. Судебная система страны – альтернатива суду Божьему. И, кажется, я начал к этой религии остывать. Единственное течение, что меня увлекает – гедонизм. Но, к сожалению, гедонизм противоречит постулатам христианства. Все-таки человек рожден для счастья, а не для страдания. И зачат в удовольствии, а не во грехе.

ОНА. «Арлекин! – Тaк Вас окликаю. Первый Арлекин за жизнь, в которой не счесть – Пьеро! Я в первый раз люблю счастливого, и может быть в первый раз ищу счастья, а не потери, хочу взять, а не дать, быть, а не пропасть!»

МУНА. Я не хотела тебе говорить… Она сделала нам свадебный подарок. Вчера. Мы проговорили с ней ни о чем около двух часов. И о главном тоже молчали.

КОНСТАНТИН. Два часа говорили ни о чем?

МУНА. Как и с тобой говорим ни о чем – со дня свадьбы.

КОНСТАНТИН. Пытаешь и подозреваешь меня, а сама встречалась с ней и скрывала. Какой же подарок?

МУНА. Рукописный текст «Поэмы горы».

КОНСТАНТИН. Жаль, я в стихах не силен. Уверен, что текст достойный. Наверняка, не на один порядок выше мемуаров Казановы. Но я даже мемуары не могу осилить до конца.

МУНА. То ли дело газетные статейки.

КОНСТАНТИН. Мне ближе факты, а не любовные фантазии.

ОНА. «Прочтите эти стихи всем существом, как никогда стихов не читали. Вот Вам случай, дружочек, понять за раз и не-случайность слов в стихах, и тяжесть слов «на ветер», и великую разницу сути и отражения, и просто меня, мою живую душу, и очень многое еще».

МУНА. Фантазии? Мягко сказано. Эта поэма о Любви. Любви с большой буквы! О безумной, о ненормальной, о больной, я бы сказала, любви! Оказывается, она написала её в Праге, когда у вас случился роман. Я не понимаю, как можно испытывать к тебе то, что она испытывала. Я даже по-женски ей немного завидую… Самый настоящий ураган. Воистину – бушующий Везувий!

КОНСТАНТИН. У писателей есть одна общая черта: все события жизни, даже незначительные, они потом описывают в книгах.

МУНА. Что мне с ним делать?

КОНСТАНТИН. С кем?

МУНА. С текстом.

КОНСТАНТИН. Растопи камин.

МУНА. Боюсь от её стихов любой камин взорвется. Как взрываюсь я, когда читаю… Вот ты рассуждаешь о религиях… А у неё своя религия – любовь.

КОНСТАНТИН. Да-да, и своя богиня – Психея. Сто раз это слышал. Но я не люблю стихи. Просто не люблю. Читаю и засыпаю на третьей строчке. Поэтому предлагаю оставить тему поэзии. Душевное спокойствие я ценю выше любой страсти.

ОНА. «Я умею быть спокойной и веселой, мы бы с Вами чудесно жили, только одна просьба: полюбите мои стихи! Не давайте мне быть одной со стихами! Оспаривайте меня, утверждайте свое господство — и здесь. Я Вам всячески иду навстречу, протягиваю Вам обе руки, зову Вас, беру Вас в стихи. Я не хочу, чтобы каждый встречный любил (слышал) меня лучше, чем Вы».

МУНА. Хорошо, давай поговорим о другом… Раз ты не любишь стихи… Ты ни разу не говорил, что любишь меня.

КОНСТАНТИН. Об этом обязательно нужно говорить?

МУНА. Ах, нет. Один раз до свадьбы сказал. И то, когда я выпросила.

КОНСТАНТИН. На нелюбимых обычно не женятся.

МУНА. На обычного ты не похож.

КОНСТАНТИН. Сочту за комплимент.

МУНА. (настойчиво) Ты меня любишь?

КОНСТАНТИН. А? Что?

МУНА. Ты меня любишь?

КОНСТАНТИН. Это вопрос?

МУНА. А ты не чувствуешь вопросительную интонацию?

КОНСТАНТИН. С первого раза не прочувствовал.

МУНА. Могу повторить.

КОНСТАНТИН. Уволь.

МУНА. Почему,  когда речь заходит о важных, даже ключевых, для меня вещах, ты всегда увиливаешь от ответа. Ты паясничаешь, как неумелый артист.

КОНСТАНТИН. Ты слишком серьезна, Муна. Так нельзя.

ОНА. «Мой Арлекин, мой Авантюрист, моя Ночь, моё счастье, моя страсть. Сейчас лягу и возьму тебя к себе. Сначала будет так: моя голова на твоём плече, ты что-то говоришь, смеёшься. Беру твою руку к губам – отнимаешь – не отнимаешь – твои губы на моих, глубокое прикосновение, проникновение – смех стих, слов нет – и ближе, и глубже, и жарче, и нежней – и совсем уже невыносимая нега, которую ты так прекрасно, так искусно длишь».

МУНА. Ты мне разрешил сжечь её стихи…

КОНСТАНТИН. Поэму. Одну поэму.

МУНА. Можно я попрошу еще об одном?

КОНСТАНТИН. О чем же?

МУНА. Можно я сожгу её письма к тебе?

КОНСТАНТИН. Письма Марины? Ты читала мои письма?

МУНА. Только пролистала. Я вытирала пыль со шкатулки, случайно заглянула… Знакомый почерк. Я не хотела их читать.

КОНСТАНТИН. Я спросил – читала ли ты мои письма, и не спрашивал – хотела ли ты их прочесть.

МУНА. Да, я прочитала твои письма! Точнее, её письма тебе. Прости! Я сама себя наказала! Как будто выпустила джинна из бутылки, как будто не твою шкатулку открыла, а ларец Пандоры! Теперь она преследует меня, наблюдает за мной, смотрит и смеется… И я не знаю, как выгнать её из нашего дома, как загнать назад – в шкатулку.

КОНСТАНТИН. Выгнать из твоей головы? И загнать назад – в забытое прошлое? Тебе надо в церковь. Исповедуйся отцу, он что-то подскажет.

МУНА. Ты иронизируешь?

КОНСТАНТИН. Нисколько. Я абсолютно серьезно так считаю. Кроме того, я считаю, что ты совершила некрасивый поступок, прочитав мои письма. Пусть отец даст адекватную оценку твоему неуёмному любопытству.

МУНА. Ну прости.

ОНА. «Милый друг. Вы вернули меня к жизни, в которой я столько раз пыталась и все-таки ни часу не сумела жить. Другие поступали как эстеты: любовались, или как слабые: сочувствовали. Никто не пытался излечить. Обманывала моя сила в других мирах; сильный там — слабый здесь. Люди поддерживали во мне мою раздвоенность. Это было жестоко. Нужно было или излечить — или убить. Вы меня просто п о л ю б и л и…»

МУНА. Интересно, когда умирает любовь, куда её душа улетает?

КОНСТАНТИН. Чья душа?

МУНА. Любви.

КОНСТАНТИН. А.

МУНА. Любовь ведь тоже живая, у неё должна быть душа. Возможно, я вижу душу вашей умершей любви.

КОНСТАНТИН. Возможно.

МУНА. Или она жива?

КОНСТАНТИН. Кто?

МУНА. Любовь.

КОНСТАНТИН. В каком смысле?

МУНА. Ты до сих пор её любишь?

КОНСТАНТИН. Что за допрос?

ОНА. «Я не хочу воспоминаний, не хочу памяти, вспоминать то же, что забывать, руку свою не помнят, она есть. Будь! Не отдавай меня без боя! Не отдавай меня ночи, фонарям, мостам, прохожим, всему, всем. Я тебе буду верна. Потому что я никого другого не хочу, не могу (не захочу, не смогу). Потому что то мне дать, что ты мне дал, мне никто не даст, а меньшего я не хочу. Потому что ты один такой».

МУНА. Мне показалось, её сын похож на тебя.

КОНСТАНТИН. И что?

МУНА. И не одной мне так кажется…

КОНСТАНТИН. Хм…

МУНА. Её сын похож на тебя, Костя.

КОНСТАНТИН. Все люди похожи друг на друга. У всех два глаза, два уха, один рот. Одного рта иным более, чем достаточно, чтобы ежедневно портить жизнь себе и окружающим!

МУНА. Почему ты вдруг занервничал?

КОНСТАНТИН. Потому что это не мой сын, Муна! Не мой!

МУНА. (через паузу) А я отчего-то верю, что ребенок похож не на биологического отца, а на того, в кого во время зачатия была влюблена его мать…

КОНСТАНТИН. А если мать была влюблена в биологического отца?

МУНА. Тогда на него и будет похож малыш…

КОНСТАНТИН. Ребенок – улика? Так в твоем понимании? Зачем они тогда вообще нужны, эти дети? Чтобы портить жизнь взрослым?

МУНА. Ты не любишь детей?

КОНСТАНТИН. Третий вопрос о любви? Не многовато ли для одного разговора? О какой-то мифической любви, которую никто никогда не видел. И даже сложно сказать, что это за чувство такое. Любить надо Бога, Муна. Земная любовь – от лукавого.

Она сбрасывает кружку со стола. Кружка разбивается. Константин и Муна в смотрят на осколки, потом друг на друга. Они понимают, что никто из них не мог задеть кружки. Кто же разбил?!

КОНСТАНТИН. Что, черт возьми, происходит?

МУНА. Не кипятись, милый. Теперь ты поверил мне? Кстати, будешь чай? Пока он теплый. Пока не остыл…

КОНСТАНТИН. Я сам себе налью. Ты вроде хотела сегодня встретиться с отцом?

МУНА. Скоро пойду. Ты меня гонишь? После начала учебы в Сорбонне ты очень изменился.

КОНСТАНТИН. Попроси его освятить наш дом. Чтобы тебе никто здесь не мерещился. Пусть изгонит злых духов. И добрых тоже. Всех.

МУНА. Хорошо, Костя. Сделаю, как ты говоришь.

КОНСТАНТИН. Иди уже! Ну!

Муна, чуть помедлив, уходит. Константин наливает себе чай, пьет. Садится в кресло, листает газеты, что-то помечает карандашом.

Откладывает газеты в сторону, идет к серванту, открывает шкатулку, перебирает письма… Одно письмо начинает перечитывать. Она берет книгу с журнального столика и захлопывает, потом раскрывает окно. Парижский свежий  ветер врывается в комнату,

газеты разлетаются от ветра (или она их раскидывает?). Константин оборачивается.

ОНА. «Теперь, Радзевич, просьба: в самый трудный, в самый безысходный час своей души – идите ко мне. Пусть это не оскорбит Вашей мужской гордости, я знаю, что Вы сильны – и КАК Вы сильны! – но на всякую силу – свой час. И вот в этот час, которого я, любя Вас, Вам не желаю, и которого я, любя Вас – Вам всё-таки желаю, и который – желаю я или нет – всё-таки придет – в этот час, будь Вы где угодно, и что бы ни происходило в моей жизни – окликните: отзовусь».

КОНСТАНТИН. Кто здесь?! Марина! (всматриваясь) Тьфу ты, черт, показалось…

Константин нервно прячет письма назад в шкатулку, проходит сквозь Марину и закрывает окно. Затем собирает газеты и начинает растапливать камин.
Чуть позже он кидает в огонь и осколки от кружки. 

А Она закрывает лицо руками.

Конец